|
|
Серов принадлежал к немногим, которыми Чистяков гордился. Он говорил, что подобной всесторонней одаренности не встречал еще ни в одном человеке. К концу первой зимы учения Серов стал таким уверенным рисовальщиком, каких немного было в России. Чистяковская школа сказалась впоследствии, как и репинская. Она позволила Серову соединить свободу и широту письма с тем необыкновенно изящным и безошибочно точным рисунком, что лежит, как фундамент, в основе его картин и портретов.
Как только Серов почувствовал себя достаточно окрепшим, он оставил академию. Его тянуло к свободе, к действительной жизни, и он погрузился в нее с той жадностью, с тем стремлением запечатлеть, какое всегда отличает художника — сына своего времени.
Как часто мы произносим слово «талант», не задумываясь по-настоящему над глубоким значением этого слова! В самом деле, в чем состоит, в чем выражается талант художника? Одни скажут: в способности рисовать, верно улавливая внешнее сходство людей и предметов. Другие прибавят к этому природный дар различать недоступные обычному глазу оттенки красок. Что ж, и первое и второе в какой-то степени верно. Но все же речь тут идет, на мой взгляд, лишь о второстепенных признаках, о том, что скорее можно было бы назвать одаренностью. Что же касается таланта, то я не встречал более сжатого и вместе с тем глубокого определения, чем то, какое дает этому понятию герой одного из романов братьев Гонкур, художник Шассаньоль.
«Талант, - говорит он, — это способность к новизне... способность вложить то, что ты делаешь, немного того рисунка, который ты схватишь и уловишь сам в нынешних линиях жизни...»
Достаточно пройти по залам любого музея, чтобы убедиться в справедливости этих слов. История живописи насчитывает многие тысячи произведений и многие сотни имен. Но над этой горной грядой возвышаются, подобно вершинам, лишь те, кому дано было сказать новое слово — новое и свое. Те, кому дано уловить и запечатлеть черты и дух своего времени. Серов принадлежал к талантам такого рода. Портретная галерея, которую он создал, рисует облик современной ему России с такой проникновенностью, что, кажется, если бы искусство той эпохи не оставило ничего — ни романов, ни повестей, ни воспоминаний,— то по одним серовским портретам возможно было бы разгадать душу времени, уловить его беспокойный пульс. Серов писал адвокатов, купцов, банкиров, светских красавиц, аристократов, ученых, членов царской фамилии, артистов, писателей, композиторов. Он был, если можно так выразиться, портретистом «верхнего слоя» русского общества. Но как разнороден этот слой!
Взгляните на портрет обер-прокурора Победоносцева. С какой разящей правдивостью разоблачен этот утонченный иезуит, какой жестокий и холодный взгляд кроется за золотыми очками, за всей мнимо благородной внешностью этого человека, простершего над Россией свои «совиные крыла».
И какой внутренней свободой, духовной раскованностью дышат написанные в те же годы портреты Горького, Шаляпина, Станиславского!
(Галерея живописи великих художников: Лунные ночи Куинджи.)
Россия конца века и кануна революции глядит на нас глазами тяжко вросшего в землю промышленника Морозова, высоколобого поэта Бальмонта, глазами разряженной в меха и шелка княгини Орловой, глазами Марии Николаевны Ермоловой, «трибуна свободы», любимицы молодежи.
Сановный князь Голицын, надменно покручивающий ус, седобородый председатель I Государственной думы Муромцев, откинувший голову в порыве либерального красноречия, самоуверенный «денежный туз» Гиршман; Римский-Корсаков, весь ушедший в мир нарождающихся звуков; писатель Николай Лесков, чье короткое астматическое дыхание как бы слышишь, глядя на этот необыкновенно живой портрет...
Нет слов, русская живопись издавна богата была прекрасными портретистами. Но портреты Серова отличаются от портретов Левицкого, Кипренского, Перова или Крамского настолько же, насколько его время было отлично от прошлых времен. Все, что подтачивало и разъедало изнутри верхушку русского общества в канун грозных событий 1905 года, так или иначе обнаруживается в серовских портретах.
Дух времени светится в печально-настороженном взгляде Леонида Андреева. Духом блестящего и гиблого времени веет от изысканных поз и нарядов русских красавиц аристократок. Женщины Серова утонченно изящны, но в их глазах, даже когда они улыбаются, звучат десятки немых вопросов.
|
|
«Он был слишком правдив, чтобы не чувствовать отвращения ко всякой фальши и ходульности»,— говорил о Серове Грабарь. Сам Серов говорил о себе: «Я — злой»... Но его «злость» вовсе не была злостью в житейском смысле этого слова. То была беспощадность правды, и недаром о Серове говорили, что у него «опасно писаться»,— это действительно было опасно для тех, кто хотел бы скрыть свое истинное лицо за шелками и кружевами, за блеском золотого шитья, за величественностью позы или мнимо значительным выражением. Серовскими портретами, их смелой и сочной живописью можно любоваться бесконечно. Но общее впечатление, производимое его творчеством, делается куда полнее, когда сопоставишь его портреты с пейзажами. Тот разительный контраст, та пропасть, что разделяла «верх» и «низ» русской жизни,— не выразилось ли все это в простых «портретах» родной природы?
Рядом с многоликой панорамой высшего света возникали картины милой сердцу художника деревенской России, с ее серыми деньками, потемнелыми избами, с мохнатыми лошаденками, с бабами на снегу, полощущими белье в студеной воде, с новобранцами, уходящими «служить царю и отечеству» под горький плач матерей и невест...
Так Серов улавливал и запечатлевал во всем черты своего времени, запечатлевал по-новому, по-своему, внося в русскую живопись вместе с богатством правды то особенное, «серовское» богатство красок, которые можно оценить только перед лицом его картин.
Когда мы, остановившись перед той или иной картиной, произносим: «Это Репин», или: «Это Серов», или же: «Это Левитан», то тем самым говорим не только о принадлежности картины, о том, что ее написал Левитан, Серов или Репин. Сами, быть может того не сознавая, мы вкладываем в свои слова гораздо более обширный смысл. Говоря так, мы как бы признаем, что картина есть выражение личности художника, живая частица его «я».
Чем ярче индивидуальность художника, чем глубже его талант, тем отчетливее «просвечивает» в картине его личность и тем определеннее — с первого взгляда — мы узнаем его произведения. Однако если бы нам пришлось в подробностях растолковать кому-либо, что именно так отличает, скажем, живопись Репина от живописи Серова, мы испытали бы вполне понятное затруднение. Есть вещи, трудно передаваемые словами. Можно тщательнейшим образом описать наружность человека: цвет его волос, форму носа, каждую морщинку и каждую родинку — и все же описание не заменит вам живого видения.
И все-таки, если бы мне предложили в самых кратких словах сказать о самом отличительном свойстве живописи Серова, я рискнул бы ответить: «Наибольшая выразительность при наименьшей затрате изобразительных средств». Глядя на его холсты, наслаждаешься необыкновенной легкостью письма. Лица на его портретах, руки, одежда, кресла, канделябры — все кажется вылепленным буквально считанными, широкими, точными и не стоившими усилий мазками.
Но мало кто знает, сколько труда вкладывал этот художник в каждый сантиметр своих полотен. Серов был едва ли не единственным в истории мирового искусства живописцем, затрачивавшим на некоторые портреты до ста сеансов,— и, разумеется, вовсе не от неумения.
«Я не столько не умею писать быстро, сколько не хочу»,— говорил он со своей застенчиво-угрюмой усмешкой. Свой юношеский этюд «Волы» он писал едва ли не месяц («мерз на жестоком холоде, но не пропускал ни одного дня») лишь потому, что, как ему казалось, он «высмотрел у природы нечто такое, чего раньше никогда не замечал». Это «нечто такое» Серов искал повсюду, вглядываясь в жизнь и выискивая в ней не открытую до него, неведомую еще правду и красоту.
Он твердо верил, что человек ждет от живописи не иллюзии, не подделки — «чтоб как живое»,— а более значительного. Что глаз человека «воспитан» прежними поколениями художников и с течением времени все свободнее читает язык живописи, наслаждаясь и красотой густого, сочного, не заглаженного мазка, и тем, как скупо, одним смелым и точным ударом кисти передано живое мерцание взгляда, и тем, как бесконечно разнообразны могут быть оттенки даже такого, казалось бы, будничного цвета, как серый.
Говоря о таком художнике, не хочется играть словами, но, право же, мне всегда чудилось что-то «нарочное» в самом звучании его фамилии, будто именно ему на роду написано было открыть невиданную свежесть дивных серых тонов: то жемчужных, то розоватых, то сизо-лиловых, прохладных и теплых, как бы впитавших в себя понемногу от всех красок жизни...
Вот почему каждый холст Серова был и остается праздником для тех, кто любит и ценит искусство. Его живопись несет нам радость откровения. Она не просто отражает видимый мир — она преображает его, как летний живительный ливень, после которого в серо-голубом воздухе так свежо зеленеет листва деревьев, так бархатисто темнеют их стволы и напитавшаяся влагой лилово-коричневая земля, а мокрые крыши домов голубеют, ловя изменчивые краски неба с бегущими по омытой синеве облаками.
|
