|
|
Весной 1888 года Серов поехал в Домотканово, где проработал все лето. Вскоре туда приехала из Одессы О.Ф.Трубникова, и они были неразлучны до самой осени. Это лето оказалось в творческом отношении не хуже предыдущего. Серов твердо решил продолжать линию "Девочки с персиками" и принялся за поиски подходящего мотива. После долгих колебаний он остановился на одном. Портрет Веруши Мамонтовой был писан в комнате, в интерьере, теперь он задумал портрет на воздухе.
Он несколько раз приглядывался к своей двоюродной сестре Маше Симонович, когда она сидела на скамье под развесистым деревом. Она ему очень нравилась, и он попробовал порисовать ее, сделав несколько набросков и в альбоме в поисках задуманной композиции, после чего начал с нее этюд. Все лето стояла солнечная погода. Он работал с не меньшим жаром, чем год назад в Абрамцеве над портретом Веруши Мамонтовой. Модель сидела под деревом, прислонившись к стволу старого дуба. Часть фигуры была в тени от густой листвы, зрителю невидной; местами - на кофточке, на поясе и синей юбке - играли солнечные зайчики. День - солнечный, но не яркий.
Погода была ровная, один день как другой, и Серов, не переставая, писал июнь, июль и август, создав здесь второе свое значительное произведение, не уступающее первому.
Я никогда не забуду, как незадолго до его кончины, в начале ноября 1911 года, мы стояли с ним в Третьяковской галерее перед этим портретом. Он всегда висел очень высоко, под самым потолком, и не было никакой возможности разглядеть как следует его живопись. Близ того места стены, где он висел, приходилась отдушина, и вот из опасения, как бы портрет не пострадал, Совет галереи решил его перевесить, что и было сделано осенью этого года. Дивная вещь, одна из лучших во всей Третьяковской галерее, была спущена в нижний ряд, и только теперь, впервые с тех пор как она попала сюда, стало возможным близко любоваться ее изумительным живописным богатством.
Только теперь можно было оценить все эти бесконечные переливы радужных цветов, не назойливых, не надуманных и меньше всего теоретичных, а глубоко прочувствованных и точно высмотренных в природе. Эта вещь до такой степени совершенна, так свежа, нова и "сегодняшня", что почти не веришь ее дате - 1888 году.
Я сказал Серову о перевеске его картины, и ему захотелось на нее взглянуть. Когда мы пришли в ту комнату, где она висела, и остановились у "Девушки, освещенной солнцем", он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова. Потом махнул рукой и сказал, не столько мне, сколько в пространство: "Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся". Потом он подвел меня вплотную к картине, и мы стали подробно разглядывать все переливы цветов на кофточке, руках, лице.
И действительно, эта вещь была создана в минуту необычайного подъема в редчайшем и подлиннейшем творческом экстазе. Ничего, что он писал ее все лето, вдвое дольше, чем В.С.Мамонтову: художественное произведение уже на три четверти создано в момент его вдохновенного зачатия, в то чудесное необыкновенное мгновение, когда жизненное видение таинственно превращается в душе художника в видение пластическое, в художественный образ. Вся последующая трехмесячная работа была только выявлением, углублением и чеканкой этого первого обаятельного образа.
Мне много раз приходилось беседовать с Серовым об этом замечательном произведении, и я всякий раз пытался выяснить хоть сколько-нибудь его генетическую связь с предшествующим русским или европейским искусством. Однако он и сам не мог этого объяснить. До того им была написана одна только вещь, из которой ее можно вывести, - это портрет В.С.Мамонтовой, сделанный им за год перед тем. Между обоими есть логическая связь, и можно себе ясно представить, как различные технические приемы абрамцевского портрета, почувствованные там сравнительно робко, почти ощупью, развернулись здесь, в домоткановском, в такое великолепие.
Значительно позднее этот портрет многие были склонны приписать влиянию французских импрессионистов, забывая, что Серов до 1889 года вообще ни одной картины импрессионистов не видел. Свою кузину М.Я.Симонович он писал попросту с тем же самым чувством, с каким за год перед этим писал Верушу Мамонтову, - с единственным желанием передать ее образ и озаряющие ее солнечные лучи как можно правдивее и свежее, то есть непосредственнее, не так, как принято, заучено и как он сам часто писал, а как вот сейчас это чувствует.
Серов ни на мгновение не уходил от образа в мир самодовлеющих световых и цветовых задач, как мы это видим у французов. Он не подменил человека натюрмортом, как это нередко бывало в истории новейшей живописи. "Девушка, освещенная солнцем" была самостоятельным исканием Серова, приведшим его к такому результату, причем задачи света и цвета были только попутными и подсобными, в центре же внимания оставался человек. Домоткановский портрет - столь же русский по духу и чувству, как и абрамцевский.
В противоположность портретам Ренуара, на первый взгляд как будто сходным с серовским, последний крепче, определеннее, без шатания форм, без ненужной смазанности и слизанности, которые порой столь досадны в произведениях французского мастера. Ренуар легче, но и легковеснее, воздушнее, но и поверхностнее; Серов тяжел, но он глубже, его тяжесть - тяжесть глыбы-целины. Ни тени кокетства, всегда присущего Ренуару, ни одного жеста, рассчитанного на эффект, только ясная, прозрачная правдивость и такая же ясная, простая красота.
Дальше мы увидим, как случилось, что Серову не пришлось уже больше возвращаться к задачам, подобным той, которая захватила его в Домотканове. Но здесь он написал еще одну вещь, не уступающую портрету, - тот исключительный по красоте живописи и правде пейзаж, который в том же 1888 году был куплен М.Ф.Якунчиковой, откуда поступил в Третьяковскую галерею. Это "Заросший пруд", один из восьми домоткановских прудов, прославившихся на всю округу. Если портрет может поспорить с лучшими произведениями мирового искусства, то пейзаж в такой же мере не уступает первоклассным пейзажам художников барбизонской школы, не являясь никоим образом повторением их, хотя Серов сам в шутку называл его "Добиньи-Руссо".
|
