|
|
Среди амбициозных и капризных клиентов Серов редким исключением являлось семейство Юсуповых. В письмах Серов неизменно отмечает чуткость, любезность князей и княгини. В 1900-1903 годах Серов пишет их портреты, которые сразу были высоко оценены современниками. Среди этих портретов многие считали лучшим портрет младшего члена семьи - графа Феликса Сумарокова-Эльстона, унаследовавшего после гибели на дуэли старшего брата и смерти отца титул князя Юсупова.
Серов настоял, чтобы юноша позировал со своим любимым бульдогом, которого художник называл "своей лучшей моделью". Безусловно, художника интриговало сопоставление холодно красивого, как бы лишенного способности к "экспрессиям" лица Юсупова и страшной, но чрезвычайно выразительной морды бульдога, который написан так, словно он-то и является главным героем портрета, тогда как сам князь - лишь красивый фон. В портрете представлена "оболочка", внешность, не допускающая во внутреннюю жизнь: Серов увидел и засвидетельствовал, что Юсупов "носит" свою внешность как маску, навсегда застывшую в холодной красивости, маску, скрывающую нечто, в чем один из мемуаристов усматривал увлечение "образами Порока и Смерти".
Характеристика модели в портрете Юсупова, точнее, принципиальное отсутствие этой характеристики, редкое у Серова, сближает этот портрет с работами другого знаменитого портретиста, Константина Сомова, чья известность в 1900-е годы едва ли не превосходила славу Серова. Сравнивая этих художников, Максимилиан Волошин, в числе прочего, заметил: "Люди, написанные Серовым, характерны, и жесты их характерны, но они беспокойны... Серов ищет выразительного и трудного жеста для своего портрета".
Среди "выразительных и трудных" жестов в серовских портретах, при композиционном многообразии, особенно часто повторяется один чрезвычайно многозначительный жест: рука на груди или возле груди, около сердца. Житейские мотивировки этого жеста различны: Орлова играет ожерельем, Мара Олив как будто поправляет воротничок, Гликерия Федотова придерживает шаль, Шаляпин держится за лацкан фрака, Владимир Гиршман достает из нагрудного кармана часы и т. д. Повторение подобного движения рук из картины в картину и создает то "беспокойство", которое ощущал в портретах Серова Волошин, потому что одно из значений этого жеста - инстинктивная защита, стремление "закрыться": рука тянется к груди, когда человек испытывает боль, тревогу или страх. Но в то же время это - утверждение ценности собственного "я", указующий знак, концентрирующий внимание на личности изображенного (что особенно очевидно в графическом портрете Гиршман). Кроме того, это жест диалога, человека, откликающегося на зов (портрет Горького), или жест признательности. Это не столько типичное для конкретной индивидуальности движение руки, сколько точно подмеченное Серовым стремление портретируемого "выразить себя", предъявить зрителю не только лицо, внешность, но и внутреннюю сущность.
Столь же многозначительны в портретах Серова "молчащие" руки, лежащие на коленях или опущенные вниз, - это отказ от диалога, нежелание "объясняться" и комментировать собственную персону, варианты душевной открытости (Девушка, освещенная солнцем, портрет Михаила Морозова) или душевней пустоты (портрет Софьи Серову в его портретах всегда удавалось создать ощущение, что они написаны быстро и непринужденно; в широком движении кисти демонстрируется артистическая "маэстрия" художника, работающего свободно и легко. Серов как бы на лету останавливает взгляд, улыбку, поворот головы, подмеченные вроде бы случайно. Но "поиск случайного" становится у Серова не только художественной манерой, а принципом, методом характеристики: случайное для него - лишь форма проявления неслучайного. Прежде чем приступить к портрету, художник долго возился с моделью, изучая ее быт, обстановку, манеру держаться, заставляя менять туалеты и т. д., пока не находил то "мгновенье", которое требовалось "остановить".
|
|
Интересен в этом отношении рассказ Софьи Олсуфьевой о том, как создавался ее портрет. "Юрию (супруг Олсуфьевой)... хотелось, чтоб я была изображена в черном бархатном платье.
Серов пришел, посмотрел исподлобья, попросил переменить несколько раз позу и сказал, как отрезал:
- Вы не привыкли в бархате ходить. Надо другое платье.
А я и правда не любила богатых платьев.
Выбрал он композицию совершенно случайно... Было свежо, я сидела дома одна, в сереньком будничном платье, накинула на плечи теплый шарф. Неожиданно вошел Серов:
- Вот так и буду вас писать. Это лучшее, что можно выбрать. ... Я подошла погреться к печке... и положила руки на теплые изразцы. Серов... быстро стал делать наброски, и сколько мы с ним ни спорили, настоял на своем и выбрал эту позу".
Так же "случайно" был найден антураж одного из лучших светских портретов Серова - портрета Генриетты Гиршман.
"Замечательно милая женщина Генриетта Леопольдовна; чем больше ее видишь, тем больше ее ценишь, простой, правдивой, доброжелательной, не гордой, и, что совсем странно при ее красоте, совсем не занята собой..." -писал Сомов, дважды - в графическом и живописном портретах - изображавший Гиршман. Серов также находил ее "умной, образованной, культурной, простой и скромной, без замашек богатых выскочек, и очень симпатичной". Он несколько раз принимался писать Генриетту Гиршман, но оставался недоволен набросками, считая, что вместо светской львицы получается какая-то "провинциальная барышня". Однажды Владимир Осипович, супруг Гиршман, известный коллекционер-антиквар, купил дорогой мебельный гарнитур из карельской березы, и Серов, увидев Гиршман в будуаре, обставленном этой мебелью, среди хрустальных флакончиков и безделушек, решил, что именно такая обстановка соответствует облику великосветской красавицы. Стены комнаты были затянуты серым холстом, что отчасти определило цветовую гамму портрета. Любовь к сдержанным серым и особенно черным тонам (Гиршман одета в черное) - примета alter stil’я. Недаром Серова сравнивали с Халсом и Веласкесом, великими колористами и мастерами черного цвета. Гиршман изображена перед зеркалом, спиной к нему, но ее поза, выражение лица таковы, как если бы она, глядя в пространство зрителя, все же смотрелась именно в зеркало; сам мотив зеркального отражения, "игры с зеркалом" определяет драматургический сценарий портрета. Гиршман словно "примеряет позу", репетирует роль. Кокетливый жест, которым она поправляет боа, - всего лишь женская хитрость, ехидно подмеченная Серовым, - маневр, смысл которого в том, чтобы продемонстрировать лилейную руку и тонкие пальцы, унизанные перстнями. В глубине зеркала Серов как бы случайно помещает автопортрет - угрюмое насупившееся лицо, - и это несколько тягостное "смотрение в упор", которого так опасались модели Серова, странным образом не соответствует чрезвычайной элегантности портретной постановки (сочиненной самим же Серовым), которая должна по замыслу художника и по результату, предъявленному в живописи этого портрета, внушать радость. Контраст между этой эстетической радостью лицезрения красивой женщины в красивой обстановке и "угрюмством" художника, не предающегося "полетам фантазии", а занятого трудной работой, является одной из тем портрета. Это угрюмство было вызвано, конечно, не качествами модели - Серов симпатизировал Гиршман, - а являлось, по-видимому, постоянным состоянием художника в процессе работы над заказными портретами. Портрет Генриетты Гиршман - единственная работа, где, благодаря подобному "автопризнанию", своего рода "заметке на полях", можно реконструировать ситуацию "диалога" художника и модели.
Часто, уже сочинив композицию и даже почти закончив портрет, на взгляд заказчика удачный, Серов мог вдруг, что называется, ни с того ни с сего стереть живопись или порвать рисунок и начать все сначала. Об этом свидетельствуют столь многие мемуаристы, что такой образ действий Серова трудно назвать случайным. "Вдруг приходит Серов (ему оставалось доделать что-то в фоне), берет портрет и все счищает и стирает" (Олсуфьева). "Серов посмотрел на меня, на рисунок, потом спросил: "Вам нравится?", а когда я ответил: "Да, очень", он вдруг разорвал его на мелкие кусочки. Я ахнул. Мне было жалко рисунка, потому что он показался мне очень верным" (Василий Качалов). "После того, как портрет был вчерне готов, Валентин Александрович вдруг встал, отошел на несколько шагов, посмотрел на него, а затем, не задумываясь, разорвал его на мелкие кусочки" (Зинаида Ратькова-Рожнова).
В этом, прежде всего можно увидеть строгого к себе мастера, не желавшего, чтобы видели его неудачи или профессиональную кухню. Но, по-видимому, мучительно долгий и для художника и для модели процесс создания портрета заключался для Серова не только и даже не столько в том, чтобы правдиво запечатлеть натуру. "У меня проклятое зрение, я вижу всякую мелочь, каждую пору на теле. Это гадость", - жаловался Серов своему ученику Николаю Ульянову. "У меня аппарат фо-то-гра-фический... Глаз дрянной! Да-с!", - говорил он и Кузьме Петрову-Водкину. Казалось бы, подобная зоркость, при наличии мастерства, должна восприниматься художником как дар, а не как несчастье. Но Серов, по собственному признанию, каждый портрет начинает так, словно занимается живописью "со вчерашнего дня". "Надо было ему ехать к кн. Орловой на последний сеанс, и как Серов волновался! - вспоминал Дмитрий Философов, товарищ Серова по "Миру искусства". - Казалось бы, что ему? Сотый портрет кончает, не новичок, а общепризнанный мастер, однако он волновался, как мальчик, уверял, что ему нездоровится. Мы с Матэ над ним подтрунивали. Наконец он улыбнулся и сказал мне:
- Когда на сеанс иду, каждый раз думаю, что нездоров! Уж, кажется, мог бы привыкнуть, а вот поди же!"
Получается, что Серов все время ждал каких-то "сюрпризов", неожиданностей, возникающих при работе над портретами. Но чего-то неожиданного он вряд ли мог ожидать от моделей, досконально им изученных (и измученных). Серов изучал, наблюдал, допытывал уже не натуру, в которой и без того сразу видел "каждую мелочь", а живопись, независимо от натуры меняющуюся с каждым движением кисти и словно живущую собственной жизнью. В сфере изобразительного искусства Серов был как бы естествоиспытателем, но именно в качестве художника, чья пытливость направлена на постижение "естества", природы искусства и художественности. "Формулы натуры иные, чем формулы живописи, - произнес он однажды, - и только в формулах, присущих живописи, полная ее выразительность... И это... это только и есть искусство".
|
